Мое восприятие войны было христиански однозначным – гадость! Ее нужно и можно прекратить, объяснив заблудшим овцам, как плохо они поступают. Не убий! Хорошо, что фронт проходил далеко от Сибири. Могла бы в первом порыве дури рвануть останавливать танки проповедью. Смущала мысль о причастности немцев к христианству. Как же так, неужели им в церкви не разъясняли?
Когда жестокая действительность утвердилась в своей объективной сущности, я протрезвела и отказалась от попыток понять недопустимое безобразие. А от гнета отрицательных эмоций привычно отгородилась, не допуская в душу ужаса. Такая эмоциональная глухота в стрессовой ситуации меня выручала неоднократно, позволяя действовать хладнокровно и четко. Все переживания всплывали потом. Так и Отечественную я пережила и выстрадала уже после Победы с героями Эренбурга, Симонова, Казакевича…
А пока в начале августа мы прибыли на пароходе в деревню Молчаново, что близ Кожевниково на Оби.
Встретили нас приветливо, ребятишек постарше и посноровистее забрали на покос, а мелюзгу пристроили пасынковать табак – главную доходную культуру хозяйства. Выделили нам пустую избу в две комнаты. В одной вповалку спали девчонки и Александра Васильевна, в другой – мальчишки. Кормили, честно говоря, сносно: по полкило хлеба на день, по пол-литровой кружке обрата с собственной молоканки. В обед вареная картошка, вроде бы от пуза. Вечером – что каждый сумел припасти, отложить от завтрака и от обеда. По свидетельству Джека Лондона, туземцев, работающих по контракту на плантациях благословенных тихоокеанских островов, кормили хуже. Однако почему-то есть хотелось по-страшному, и, любуясь закатом с высоты крылечка нашей избы, я с завистью поглядывала на свиней, аппетитно чавкающих в зарослях бледно-зеленой ползучей травки, которая заполоняла двор. Может, и людям ее можно? Попробовать я не решилась.
Идя в полусогнутом положении вдоль бесконечных рядов табака и машинально ощипывая пасынки, я думала только об одном: дойти бы скорее до конца поля и хоть на минутку плюхнуться на траву. От запаха табака подташнивало, кружилась голова. Поясницу ломило. Не знаю, как другие девчонки постарше, но мы трое казались себе маленькими, слабенькими и несчастненькими. По вечерам спасались, рассказывая по очереди из когда-то прочитанного. Кажется, что-то рассказывала и Александра Васильевна.
Нашу табачную каторгу скрашивала потрясающая дикая клубника, буйно плодоносящая рядом с табачными делянками. Некоторые делянки соседствовали с зарослями смородинника. Никогда ни до, ни после мне не доводилось видеть и пожирать такую крупную и сладкую черную смородину. Ягода и утешала, и поддерживала.
Другим утешением для меня были походы к Ковкиной. Мужики ее воевали, она оставалась в избе одна, и за рублевку грела мне воду помыть голову. Она была религиозна, меня привечала за мое христианство, не замечая, что с ортодоксальной православной позиции от него, несомненно, попахивало ересью. Она же меня немножко подкармливала той же вареной картошкой. Потом мы с ней пару лет переписывались. Тогда я, конечно, не понимала, какой поддержкой была для меня ее доброта и участие. Иногда со мной приходила одна из девочек, имя которой я забыла, хоть и оплачивала ее головомойки.
А вот всем трио мы ходили вроде бы в баню. Мылись долго, взахлеб. На обратном пути заблудились. Августовские ночи темным-темнешеньки. Ставни на окнах домов затворены, кое-где просачивается слабый блик от керосиновой лампы или от свечки – в деревне спать ложатся с курами, засветло. Тишина. Только лениво перебрехиваются собаки. Как-то мы нашли-таки нужную улицу и добрались до нашей избы, где Александра Васильевна уже места не находила от беспокойства.
Отпустили нас в конце августа. Напоследок я просадила оставшиеся у меня деньги на базаре. Купила бутылку топленого масла и маленький мешочек серой муки. Пароход приставал на другом берегу, куда нас перевезли на больших лодках. Дул сильный ветер, по Оби шла тяжелая волна, хлюпала о борта лодок. Было холодно и страшно. Переправа обошлась без происшествий. Нас погрузили на пароход в четвертый класс, то бишь в трюм. Там мы трое отыскали какую-то теплую трубу, приютились у нее, не снимая стареньких своих шубеек. Наташа начала рассказывать «Портрет Дориана Грея», и мы благополучно выключились из окружающей мрачной обстановки. Наташа, все-таки почти москвичка, горечи поражений и отступлений первых месяцев войны переживала особенно остро. Нам со Светкой в каком-то смысле было спокойнее, наша хата была почти что с краю.
В Томске нас никто не встречал, и по домам мы разбежались самостоятельно. Я дома маму не застала, в квартире все было переставлено. Мамин кабинет переехал в столовую, буфет и обеденный стол – к нам с бабушкой. А в маминой комнате жили эвакуированные из ВКВШ Рудманы: мать и дочь-студентка, Софочка.
Появившаяся мама потащила меня вниз к Прилежаевым и потрясенно смотрела, как я за обе щеки уплетаю окрошку. С луком! Они-то с голодными переживаниями еще не познакомились.
Оказалось, что бабушка и Марианна Сергеевна все еще на даче. Вполне сдружились, ходят гулять в Басандайский парк – бор над берегом Томи. И даже собирают там белые грибы. Случилась с ними однажды и забавная история. Марианна Сергеевна в лесу ориентировалась плохо, в чем из упрямства не признавалась. Под ее нажимом они закрутили, вышли в конце концов к обрыву над Томью. И тут заспорили – куда течет река? Наконец бабушка опомнилась – через Томь-то они не переправлялись, направление течения определялось однозначно. Объяснив сей непреложный факт Марианне Сергеевне, она убедила ее повернуться к реке спиной. Так что, хоть и усталые, они благополучно добрались до дому. И долго еще смеялись над нелепой своей дискуссией.
В связи с эвакуацией в нашем доме произошло серьезное уплотнение. Одну из своих комнат отдали Добронравовы, там поселилась Чеснокова, работавшая на каком-то заводе. Кажется, с ней жила ее старуха-мать. Савицкий ушел в армию, а его жена уехала в Красноярск к родителям. В их комнаты въехали Петровы. Глава семьи директорствовал на ликерно-водочном заводе. Совершенно не помню, работала ли его жена. У них было двое мальчишек детсадовского возраста, постоянно околачивавшихся в кухне. Старший, лет четырех, был ребенок как ребенок. Младший, Вадик, все время хныкал, неподражаемо переходя из нудного воя на дробное тремоло. Бабушка констатировала: «Ну, рассыпался!» Был он донельзя избалован, мать не слушал, бросался на нее с кулачками. На замечание бабушки Петрова раскудахталась: «Мужья нас теперь не бьют, так дети вместо них!» Вот и поговори с такой курой! Зато сестра ее Раечка, работавшая на номерном заводе, энергичная, напористая и толковая, сразу вышла в стахановки, получала спецпаек и во многом помогала сестре. И где только были у зятя глаза?
В ситуации, когда кухня была заполнена людьми, их сердца – болью и заботами, а желудки – гнетущей пустотой, как нельзя кстати пришлись унаследованные бабушкой миротворческие способности. К ней прибегали плакаться в жилетку, обращались в случае конфликтов. Одно ее присутствие на кухне предотвращало жалобы и склоки. От нее ждали не ахов и слезливого сочувствия, а разумного участия и дельного совета. При этом она умела не навязывать свою точку зрения, допуская право на любое инакомыслие.
Дома у нас никаких свар и разборок и в помине не было. Ни крика, ни грубого слова. Не припомню, чтобы бабушка посылала кого-либо, хоть заглазно, к черту или хотя бы к свиньям. Даже «дуры», пусть и заслуженно, я от нее не слышала.
У Прилежаевых, кажется, ютилась какая-то тихая женщина. Я ее совсем не помню. Если не ошибаюсь, именно у нее летом сорок второго при попустительстве двух прилежаевских кошек мыши съели хлебные талоны на неделю, пол-паспорта и пропуск на огород.
Нашу ванную раскулачили – оборудование реквизировали в госпиталь, а в комнатушку вселили какую-то немку с Поволжья, которая работала, кажется, в госпитале медсестрой. Пришлось нам снова путешествовать в баню на Герцена, а то и обходиться кухонными головомойками.
У Ногиных тоже жили эвакуированные. В квартиру Юрки Филиппова, жившего дверь против двери с Ногиными, въехали эвакуированные, у которых была девочка нашего возраста, Клара. Она стала ходить в наш класс. Держалась Клара незаметно, имела простое незапоминающейся милости лицо, русые волосы. Наверно, она бесследно исчезла бы из моей памяти, кабы не нелепая случайность. Я пришла к ней за какой-то книгой в критический момент. Клара мыла свои длинные волосы керосином (набралась фауны по пути в Томск). По нехватке мыла использовала уксус. В результате волосы залепила вязкая сальная масса. Клара была в полном отчаянии. Я с такой бякой уже сталкивалась, имела опыт и предложила ей использовать соду. Как же она радовалась своему избавлению! Волосы прекрасно вымылись. Ликвидировался ли зверинец, я не осведомлялась. Теоретически должен бы. Я же чувствовала себя почти ангелом-спасителем.
Воистину мы больше помним тех, кому помогли, нежели оказавших помощь. Как глубоко заблуждаются родители, которые осыпают знаками внимания своих детей в надежде на благодарную любовь потомков. Их труды питают и поддерживают только их родительское чувство. Дети же воспринимают даруемое как естественное условие бытия и дарят своими заботами и вниманием совсем другие объекты.
Наши Рудманы несколько лет прожили в Штатах – Рудман работал в советском торгпредстве. Софочка училась в американской школе, рассказывала, как удивила своих одноклассников, придя на какой-то праздник в синем платье. Они, оказывается, считали, что у нас на праздники все надевают красное. Рассказывала, как школьники на уроках жуют жевательную резинку и забавляются, выдувая пузырьки. А учитель ходит по рядам и хлопает по губам пальцами. Резинка прилипает к учительским пальцам, отдирается от губ. Больно! Еще ей приходилось объяснять продавцам в магазинах тканей непонятное желание ее матери обязательно рассмотреть ткань с обратной стороны: «В Европе сначала носят платье на одну сторону, а потом выворачивают наизнанку и снова носят» Продавцы удивлялись европейским причудам, хихикали в ладошку.
От нее же я узнала, что hot dogs никакого отношения к собакам не имеют. Сама Софочка из-за этих собак крупно влипла. На какой-то классной вылазке ухаживавший за ней мальчик поинтересовался: «Do you want hot dogs, miss?» Поняв его предложение буквально, Софочка озверела, съездила обомлевшему кавалеру по личности. Подоспевший одноклассник из русских объяснил разгневанной девице ее ошибку. Пришлось извиняться. Ладно парень попался с чувством юмора, сумел понять комизм ситуации… Дело кончилось общим смехом.
Рассказывала она и про трагикомическую историю в семье знакомого сотрудника торгпредства. Их младший пятилетний уже сын все еще не умел говорить. По мнению врачей, причина была в том, что родители мотались из страны в страну, все няньки были из аборигенов, и ребенок никак не мог понять: на каком языке из этой вавилонской мешанины ему следует заговорить? Родителям посоветовали отдать малыша в летний детский сад. И, о радость! К осени ребенок заговорил. Разумеется, по-английски. Мать языка не знала и растерянно смотрела на сына, который слезно просил: «Water, water!» И чего только она ему не предлагала… Пришел старший брат, все понял, расхохотался и объяснил: « Он же пить хочет, просит воды, а ты ему суешь шоколад и игрушки!»
В Томске Софочка не училась – работала в госпитале.
Наша школа переехала в маленький кирпичный особнячок на углу Пирогова и Тимирязева. Освобожденное просторное здание на Кирова занял военный госпиталь. В университете расположился московский оптический номерной завод, так испакостив помещения, что их удалось привести в более-менее приличное состояние много лет спустя. Воробьев сумел спасти главный корпус Индустриального от разора, предоставив его военному училищу. Там разместилась эвакуированная в Томск ЛАТУЗа.
Все радиоприемники были сданы на хранение. Вместо них в квартирах появились радиоточки местной трансляции. Письма приходили со штампом «Проверено военной цензурой». А с фронта шли и шли похоронки.
Голодно в Томске стало уже в начале осени. Кстати оказались масло и мука, привезенные мной из Молчанова. Эвакуированные москвичи приехали с чемоданами, набитыми столичным дефицитом. Цены на базаре сразу взлетели. Маминой профессорской зарплаты едва хватало на молоко. Ввели хлебные карточки. На иждивенца полагалось 400 граммов. У мамы была рабочая карточка – на 600 граммов. Хлеб делили поровну. Мама с бабушкой пытались подсунуть мне лишка, но я с негодованием разоблачала их ухищрения.
Посчитав мою велосипедную подготовку завершенной, мама, ничтоже сумняшеся, взяла меня в бор на заготовку белых грибов и, надо полагать, глубоко раскаялась в своей опрометчивости. Было сухо, велосипед то и дело юзил в песке боровых дорожек. Ближе к деревьям на дорогу нагло высовывались лапы корней. От нервного напряжения я настолько устала, что, добравшись до цели, свалилась и спала, как убитая, пока мама с Наталиусом бродили окрест. Зато другой выезд на машине факультетской компанией на университетский полигон с ночевкой мне понравился. Мы мирно спали на сеновале, а внизу, в сторожке, ярые преферансисты играли всю ночь напролет. Какие у них были после этого сборы, не ведаю, но душу они отвели!
Похоже, что белые грибы в тот год не уродились, сухо было для них. Зато в конце сентября валом пошли опята. Мама брала у кого-то третий велосипед, и мы ездили втроем по опята куда-то за Зональную к Позднеево.
В самом конце сентября – начале октября мама в качестве уполномоченного по заготовке зерна ежедневно объезжала на велосипеде подопечные деревни: Позднеево, Трубачево, вероятно, Протопопово… Бабы учили ее прихватывать мешки за чуть заполненный зерном угол, чтобы было за что держать. Все едино, тягость была неподъемная, привела к опущению органов, что и вывело маму из уполномоченной круговерти. А может, мама дотерпела до завершения работ, и только тогда обнаружились внутренние неполадки. Мне-то бабушка проговорилась, сетуя.
Сушеные опята радикально спасали нас зимой. Похлебка из опят забеливалась молоком и фигурировала в качестве дежурного блюда. Много лет спустя мне даже думать об опятах было неприятно. Еще делалась тушенка из овощей: морковка, свекла, картошка крошились в большую кастрюлю, добавлялась водичка, месиво заправлялось ложечкой муки и ставилось на ночь в протопленную голландку. Сей шедевр кулинарного исусства назывался силосом.
Картошку мама и Наталиус выменивали по окрестным деревням на кое-какое сохранившееся барахло. Самые убедительные теплые вещи, в том числе бабушкина шуба и дедово меховое одеяло, ушли по линии сбора мехов в помощь фронту. Бабушка вполне справедливо при этом предполагала, что в действительности собранные вещи осели у новых владельцев, не добравшись даже до прифронтовых госпиталей. Зарабатывали картошку, фотографируя прилежаевским фотоаппаратом. Были пущены в ход сохранившиеся запасы фотопластинок и техническое оснащение лаборатории СФТИ. Снимали без вспышки, карточки получались плохонькие, но и тем в деревнях были рады. Фотозаработки осложнялись необходимостью двукратного посещения клиентуры, что было не так-то просто на своих двоих, да еще зимой. Кроме того, на двойные походы не хватало времени. Помимо основной лекторской и научной работы, удвоенной по причине ухода на фронт многих мужчин, ученая публика вкалывала на строительстве железнодорожной ветки от Томска-2 до электростанции. Были и другие отвлекательные авралы.
На толкучку пошли и мои игрушки, и детские книги. Мама перешивала также всякую прилежаевскую рухлядь. Мастерила детские зимние пальтишки с вышивками, отделочкой – загляденье. Сшила даже изящную теплую куртку, используя меня или Наталиуса в роли манекена. Торговыми операциями ведала бабушка. В какой пропорции делились заработки, не знаю, не осведомлялась.
Когда становилось совсем невмоготу, мама выцыганивала у ректора малую толику спирта. Спирт разводили пополам с водой, разливали по пол-литрам. Такой коктейль солдатики из госпиталей предпочитали водке. Товар был ходкий, даже обменивался на хлеб, но требовал осторожности. Бабушка как-то чудом увернулась от облавы. Удивляюсь, как она, будучи на седьмом десятке, тянула такой воз! Клавдия Алексеевна уехала с самого начала войны к родным в Мариинск. Я же только приносила из сарая дрова и уголь и топила печки да колола чурочки на тоненькие лучинки для таганка. Это гениальное приспособление ставилось на шесток русской печи, под ним разводился мини-костерок, достаточный для того, чтобы сварить похлебку или вскипятить чайник. Появилась и буржуйка, труба которой выводилась в дверку голландки, предназначенную для ревизии. На ней можно было кухарничать всерьез.
Приготовление лучинок для таганка первоначально входило в круг маминых обязанностей. Когда она, лихо орудуя топором, снесла кончик большого пальца (слава богу, срезала наискось, кость не задела), я отобрала у мамы опасный инструмент и отстранила ее от работы. Помню свое покровительственно-снисходительное восприятие этой замены переменных.
На кухню бабушка меня привлекала только для того, чтобы крутить мясорубку, перерабатывать на фарш мелкую рыбешку. Я ее кидала туда вниз головой, и она, вильнув хвостиком, выползала в миску уже фаршем.
Электричество давали редко. Керосиновые лампы использовали тоже по особым случаям. Основное освещение обеспечивали коптилки. В горло большого пузырька из-под лекарства (кубиков на двести) вставлялась медная трубочка с надетым на нее кружком-стопором. Через трубочку протягивался фитилек, сплетенный из веревочек, или просто скрученный из тряпочек. В пузырек наливался драгоценный керосин. Иногда (о, роскошь!) над дрожащим огоньком устанавливался на проволочной держалке обрезок стеклянной трубочки. Получалась почти что лампа. Григорий Иванович Рычков, мастер СФТИ, снабжал такими коптилками всех сотрудников института. Мастерил и на внешний рынок.
Как правило, вечера коротали всей компанией. Наталиус читала вслух, а мы с мамой рукодельничали. Я извлекла из ларя старые мамины чулки и «составляла мозаику» – соединяла сохранившиеся детали следка различных пар. Мама признавала только «телесный» (беж) цвет, так что у меня не возникало проблем несовместимости цветовой гаммы.
Уголь экономили, печи топили через два, а то и через три дня и нагревали не на всю железку. Дома сидели, закутав ноги в какое-нибудь старое одеяло или шубейку. Иногда ходили в валенках и дома.
Ежесубботние визиты Марии Петровны удручали и тяготили бабушку. Не из-за неудобства обходиться ночью без перины, а из-за полной невозможности угостить ее согласно принятым правилам гостеприимства. Не могла бабушка чувствовать себя с ней так свободно и просто, как с Манечкой или Орлихой, для которых чем богаты, тем и рады. По воскресеньям Мария Петровна путешествовала в Аникино, где жили родители и многочисленные родичи ее любимого ученика из параллельного класса «Б» Кеши, кажется, Алекминского. Там ее подкармливали и подбрасывали съестного в запас. У Марии Петровны было много ценных вещей: посуда, керамика, вышивки… запасенных «на черный день». Со вздохом Мария Петровна признавала свои запасы до смешного недостаточными. Такого длительного и масштабного бедствия она не предвидела. Кеша ушел на фронт, вскоре был убит, и Мария Петровна оплакивала вместе с его матерью гибель одного из способнейших своих учеников. Не знаю, продолжались ли ее визиты в Аникино в послевоенное время.
Учились мы в третью смену. Зимой даже в школу шли в сумерках, возвращались в полной темноте. В классах занимались при коптилках. Аннушка куда-то уехала. Нашей классной стала Александра Александровна Адамович, тетка Тамары и Бори Любимовых, попавшая в Томск по эвакуации. Она преподавала нам литературу. Жили Любимовы в усадьбе, где когда-то жила Маугли. Математику вела Ия Сергеевна Томилова, жена нашего физика, ушедшего на фронт и на войне погибшего. Директорша Лариса Борисовна была тоже новая, эвакуированная, кажется, из Белоруссии.
На уроках немецкого языка мы перешли с латинского шрифта на готический (печатный и письменный). Я с ужасом обнаружила, что с трудом читаю печатный готический шрифт, а ведь с Эвой Юлиевной мы читали книги именно с готической печатью. Я подъехала к Марианне Сергеевне и добавила к моим языковым занятиям чтение немецких книг. У меня было роскошное немецкое издание греческих мифов – двойное удовольствие! Откопала и сохранившуюся от маминых экзерсисов книжечку саги о Нибелунгах. Довольно быстро я освоилась и с готической писаниной.
В школе самым приятным моментом было дежурство на кухне. Школьников подкармливали – варилась манная каша на воде, может быть, даже с намеком на масло. Дежурные получали от поварихи дополнительную миску каши. Еще раздавали по классам маленькие кусочки черного хлеба (грамм на 50), слегка присыпанные сахаром.
Отсутствие сахара меня особенно удручало. Почему-то появилась потребность бегать по-маленькому чуть ли не ежечасно. И не было никакой возможности удержаться. Как-то по бабушкиному заданию я получала блатную бочку под капусту на водочном заводе, располагавшемся у самого Лагерного сада. Получив обещанное сокровище, я покатила его домой. Но тут же была вынуждена позорно слететь в канаву и презреть наличные любопытствующие взгляды. К счастью, толпы по улицам не шастали, в особенности на окраине.
Школьная раздевалка была в подвале. Как-никак, а в пальто мы, как правило, не сидели. Однажды, выбравшись из гардеробной свалки со своей шубой, я увидела Наташу, уже одетую, как-то странно подпиравшую стенку. Оказалось, ее пырнули ножем, пропороли шубу и порезали бедро. Рана была неглубокая, но кровоточила изрядно. А, главное, Наташа была смертельно испугана случившимся. Как реагировало школьное начальство на это ЧП, я не помню. Ходили слухи, что Наташу пырнули по ошибке, в силу сходства приняв ее за некую девицу, которой мстили «по любве».
На литературе мы как раз штудировали «Войну и мир». Александра Александровна устроила что-то вроде конференции, где мы с Наташей читали наизусть заданные отрывки. Она благоговейно (Наташа Ростова была ее любимая героиня) про появление Наташи у постели раненого Андрея Болконсконго, я с отвращением про смерть Пети Ростова. Моей нежной симпатией пользовалась княжна Марья, составившая серьезную конкуренцию прежнему идеалу – Камилле де Флервиль из «Модельных девочек».
Читала я в то время и Ростана, и даже присобачила для собственных надобностей молитву из «Самаритянки». У Светки я обнаружила «Камо грядеши», восторженно проглотила и усвоила. Кажется, впервые обошлось без спасательного вояжа к Эвнике и Петронию. Моя героиня незаметно стушевалась и отодвинулась на задний план.
По дороге в школу я проходила мимо дома с прелестной готической башенкой на углу Карташова и Черепичной. Говаривали, что там был когда-то костел. Возведя очи горе на устремленный в небо шпиль, я торопливо прошептывала молитву. Становилось восторженно и радостно. Рождественскую елку я соорудила в кукольной квартире, которая сократилась до одной полки в книжном шкафу.
Если мне не изменяет память, встречу нового сорок второго года запланировали провести всем классом у Коли Яблокова. Выискивались и подбирались достижимые в военных условиях рецепты праздничных блюд. Помню, что кто-то из девочек предложил нащелкать кедровых орехов и сделать ореховое печенье. Помню, что щелкали орехи целой компанией, смутно помню винегрет, а саму вечеринку начисто забыла. Вертится в голове только замечание Коли Яблокова: «Ты, Нина, никак, даже слово «водка» сказать боишься?» Коля был моих лет, невысокий (в отца), бело-розовый херувимчик. По учебе он был третьим в классе после нас с Шурой Колосуниным. Его много дополнительно учили дома – языку, кажется, музицировать. Мать в нем души не чаяла. Неожиданно проявившийся при достижении совершеннолетия наследственный алкоголизм угробил его совсем молодым. Я с ним после десятого вроде не встречалась.
Где-то в середине зимы мне жутко надоело быть единственной козой отпущения, которую отчаявшиеся учителя вызывают на каждом уроке после серии отказов других учеников. Мама как-то договорилась в гороно, и мне разрешили заниматься дома. В школу я ходила только на санитарию и военку. На санитарии, кроме всяких не очень-то увлекательных сведений о нарывах, роже, флегмоне и прочих воспалительных бяках, нам вдалбливали приемы оказания неотложной помощи и учили делать перевязки. В последнем искусстве я поднаторела почти до профессиональной ловкости. На военке мы учились пользоваться противогазом, маршировать и разбирать-собирать винтовочный затвор. Последняя операция мне нравилась, и я лихо собирала затвор с закрытыми глазами, показывая рекордную по классу скорость. Еще были какие-то упражнения по наведению оружия на цель – прикрепленную к стенке мишень. Тут я из-за своих диоптрий пуляла даже не в молоко, а вообще в белый свет.
Дома я самостоятельно проработала раздел комплексных чисел и углубилась в архаику первобытного строя. В какой-то момент поняла, что основательное изучение любого вопроса – дело исключительно времяемкое. Дома было холодно и одиноко. Я исповедалась маме и своевременно вернулась в школу, не отстав от одноклассников пожалуй только в силу всеобщего унылого безделья. Впрочем, еще осенью, в поголовные отказы и я внесла свою лепту – заявила физику, что в моем учебнике нет раздела, заданного на повторение. С собой у меня был другой учебник, в который я дома не заглянула, где оный раздел был обнаружен, и физик со скорбной миной (и ты, Брут!) влепил мне трояк. Этот раздел – математический маятник – когда-то послужил причиной маминых студенческих переживаний, куда как более похвальных.
В школе у меня появилась новая подружка – эвакуированная из Белоруссии Нина Бушнева. Вывезли ее чуть ли не под бомбами, немцев она ненавидела с фанатизмом юности. Способная и начитаная, она пропустила солидный кусок школьной программы. Ко мне она попала подшефной по математике. Заниматься с ней было одно удовольствие: с полуслова она ухватывала суть дела и стремилась действовать самостоятельно. Я получала возможность сидеть рядом с книгой в руках, изредка подталкивая Нину на каверзных поворотах. Мария Петровна снабжала меня Байроном, и я старательно прочитала все его романтически-бредовые занудные поэмы. А «Дон-Жуана» не осилила, увильнула под предлогом «греховности» главного героя где-то с середины повествования. Зато «Декамерон» при всей его «неприличности» прочитала, старательно скрывая от бабушки раскрытую книгу в ящике письменного стола. Нину Бушневу я опекала и в школе. В частности, делилась с ней выдаваемыми нам кусочками хлеба с сахаром. Иногда приносила для нее что-нибудь из дома.
Военные сокращения университетских площадей позволили маме реализовать мой музыкальный бзик. В доме появился кабинетный рояль, на котором Софочка Рудман уверенно наяривала популярные песенки. Я же стала ходить к знаменитой Шиловской, у которой училась и Анечка. Из-за зрения мне было трудно читать ноты с листа, а находить нужные клавиши вслепую я не могла. Разучивала мелодию, держа ноты в руке, потом постепенно осваивала аккомпанемент. Помаявшись месяца три, бросила эту затею.
Зато всерьез и успешно стала учиться шить. Первую фланелевую кофточку из материи, подаренной Софочкой Рудман, выполнила с грубейшими ошибками и в кройке, и в шитье. Дела, однако, не бросила, и постепенно моя продукция приобрела божеский вид. Особенно подстегнула мое рвение французская книжка, героиня которой славилась на всю деревню тонкостью и изяществом обработки швов. Вдохновившись оным примером, я смастерила из чудом уцелевшего кусочка батиста прелестную белую кофточку с тончайшими двухмиллиметровыми шовчиками. Мамины рассказы о ее экспериментах подвинули меня на плагиат – из старой простыни я соорудила летнее платье с нарисованой анилиновыми красками синей ласточкой, мирно сидящей на груди.
Шила я также и тряпичные туфли со строченой подошвой, безуспешно пыталась сделать сандалии на деревянном ходу. Подбивала набойки и даже подметки ко всем выброшенным за изношенностью маминым туфлям. Увы! Моя чинка держалась только один, самое большее два выхода. Швейно-сапожное творчество приурочивалось к весенне-летнему сезону.
Нехватка того, и другого, и третьего породила волну изобретательства. В библиотеке СФТИ обнаружился чрезвычайно полезный «Спутник практика. » По рецептам этой уникальной книги мы пытались варить мыло из какой-то дряни. Воняла наша продукция на все сто, мылилась едва ли на двадцать.
Делались и свечи из парафина, обнаруженного на складах водочного завода. Малая толика этого клада перепала нам от Петрова. Я крутила и плела фитили, используя велосипедные педали в качестве «самопрялки». Макать, постепенно наращивая слой парафина, было нудно и сложно технически. Я налепляла на фитиль приличные колбаски, и только тогда макала полуфабрикаты в жидкий парафин для выравнивания поверхности. Красотой мои изделия не блистали, но по прямому назначению исправно работали.
Голодающую профессуру подкармливали – в столовой напротив центральной аптеки по талонам выдавалась жиденькая похлебка. Борис Владимирович Тронов, получив свою порцию, тут же с жадностью ее выхлебывал. Его чрезвычайно практичная жена считала научные занятия мужа никчемным не приносящим дохода времяпрепровождением. Куда полезнее пасти корову. И слабохарактерный профессор покорно следовал за буренкой, деловито ощипывавшей первую травку на аллеях Кировского проспекта. При этом он все-таки не расставался с книгой.
Среди университетских ходили байки, что жена Изергина сумела купить корову чуть ли не на Алтае и доставить ее в Томск своим ходом. Да не одну, а с приплодом, успешно приняв роды где-то в пути. За достоверность истории не ручаюсь – обстановка располагала к усиленному мифотворчеству. Сам Изергин был давним героем многих сказаний. Почему бы и жене не оказаться достойной парой прославленному супругу?
Мама настолько исхудала, что ее знаменитая талия стала, как у осы. Наталиус так и говорила: «Лялька, у тебя осиная талия!» Для сельхозработ она переделала свои пижамные брюки – пришила внизу манжеты с пуговицами, сверху сделала лямки. Штаны смотрелись на ней эффектно и напоминали изображенные на иллюстрациях к Марк Твену, за что и получили название Том Сойеровских.
В газете усиленно рекламировались съедобные травы и коренья. Подробно объяснялись способ приготовления кофе из корней лопуха и манной каши из луковиц кандыка. Наталиус знала хорошее кандачное местечко, и мы с ней попробовали реализовать предложенный рецепт. Увы! Как оказалось, игра не стоила свеч. Накопать луковиц на кашу, которая восстановила бы затраченные усилия, нам не удалось Больше мы на газетные соблазны не клевали. И правильно делали. Голь на выдумки хитра, да не всякая выдумка удачна. Тем более, что было испытаное безотказное средство – огород. И в первую очередь картошка.
Где-то уже по теплу в университет попало испорченное мясо. Не то что протухщее, а с гнездами опарыша. Сомнительный продукт предложили сотрудникам. Бабушка рискнула, почистила, пыталась сварить, кажется пробовала на съедобность. Мне и не предлагала. А ведь «мясной рис» – отвареный по-особому опарыш – считается изысканным блюдом японской кухни.
Постановлением Наркомпроса в школах сократили число экзаменов. В девятом их оставили три. Я поклянчила у директорши и сдала все три досрочно, освободившись уже на майские праздники. Предстояли активные сельхозработы. Школьники отрабатывали некую барщину на школьном огороде.
На школьной барщине весьма продуктивной оказалась работа по прореживанию свеклы. Выдернутые росточки я не выбрасывала, приносила домой. Бабушка сооружала из них свекольник. Сытости от него было чуть, но витамины наличествовали и в животе при ходьбе заполненно булькало. По дороге на огород по Усова нам со Светкой приходилось проходить через коровье стадо, следовавшее на степановские выпасы, потесненные нашими огородами. Светка коров боялась отчаянно. Я мужественно загораживала ее от нежелательных контактов, воинственно демонстрируя тяпку. На всякий случай я ее держала в руке, обращенной в сторону коров. Разумеется, мы были коровам до лампочки, и от них ни разу никаких дурных акций не наблюдали и ничего дурного не слышали, кроме безвредного мычания. Тем не менее следующее прохождение опять-таки шло «на нерве».
После прореживания свеклы нас бросили окучивать картошку, а в сентябре мобилизовали выкапывать оную. Почему-то на картошке я работала в паре не со Светкой, а с другой девочкой, имени которой я не помню. С ней же мы работали на посадке картошки весной.
После московской встречи с отцом я ему регулярно писала. Из каких-то дурацких соображений по-французски, затрудняя работу цензоров. Он отвечал редко, разумеется, по-русски. О существовании Жанночки я благополучно забыла. Играла в выдуманную Мадлен, сестру Камиллы.
Лето сорок второго, кроме огородных треволнений, запомнилось походами за «суфле». Так называлась бурда благородного беж цвета, получаемая якобы как полуфабрикат при изготовлении мороженого. Предполагалось, что оный продукт как-то эрзацирует молоко. Выдавалась она по талонам, которые мама получала вроде бы по депутатской линии. Ходить за суфле надо было куда-то на Батенькова. Очередь двигалась раздражающе медленно. Часто бидоны с суфле привозили с опозданием, тогда приходилось выстаивать чуть ли не до морковкина заговенья. Иногда, от скуки, чтобы поскорее подошла моя очередь, я немножко помогала продавщице. В одну из особо мощных задержек я проторчала на раздатке часа три. Когда наконец привезли суфле и я активно включилась в отоваривание очередных, появилась бабушка. Меня так долго не было, что она вконец изнервничалась и двинулась «спасать». Ходила она с палкой, день был жаркий, и прогулка явно не могла пойти ей на пользу. Я по молодой дури на нее нашипела, зачем, мол, пришла. Продавщица проявила большую чуткость – сразу отоварила мой талон, отпустила меня да еще поблагодарила за помощь. Вот так всегда и получалось – всем помогала по-доброму, кроме бабушки, которой моя помощь была куда как нужнее, не только для тела, но и для души.
Если мне не изменяет память, к осени сорок второго Рудманы уехали в Москву – Софочка возвращалась на учебу в МГУ. Из военных вселенцев у нас остался один рояль.